Я уходил из Гондолина в тяжелой, горящей за моей спиной тишине. Вечерело, лиловые сумерки смешивались с сизой гарью, и внутри, за разрушенной городской стеной, разбухала и ширилась дымовая завеса. В моей голове совсем не было мыслей – лишь всеобъемлющая пустота. Я представлял ее себе как темную, тусклую, жирно пузырящуюся поверхность болота. Она засасывала мои чувства, мысли, всего меня, оставляя пустую телесную оболочку, одиноко бредущую неизвестно куда с мертвых руин. А я бултыхался на дне, безглазый и безголосый, впустую раскрывая рот, силясь выкричать себя на поверхность. Все вокруг было абсолютной бессмыслицей – весна и травы, вымытые дождями ломкие кости, горящие тела тех, кого я любил. Цвета стирались, и с каждым моим шагом я погружался в серые тени. Я знаю о смерти больше, чем можно себе представить. Одиночество — это состояние между любовью и пустотой, кусок блеклой материи, наброшенной на мое сердце.
Чужой плащ спадал с плеч – золотая застежка была вырвана с корнем, остроглазая темная армия не пропустила ничего блестящего. Я закутался в него, как когда-то в детстве, в декабре, кутался утром в одеяло, чтобы подбежать, едва проснувшись, к окну, и посмотреть на первый зимний снег. Его крупные хлопья падали на головы прохожих, на башни и мостовые, таяли под легкими еще сапогами, опускались на воду фонтанов и узких каналов, чтобы навсегда исчезнуть. Я стоял на выхолодившемся за ночь полу своей комнаты, светло-серой в идущем стеной снеге, заворожено глядя в эту пелену, делающую весь мир волшебным и далеким, как картинка из предутреннего сна. А потом теплые объятия возвращали меня в мир, где не бывает рук, нежнее материнских, и я смотрел из-под одеяла, закутавшись до самого носа, на армию крохотных небесных воинов, опустившуюся, чтобы завоевать землю. Когда совсем стемнело, я понял, что больше не ступлю ни шагу. Я практически не спал в течение этой невыносимой недели, и увечная нога снова подводила меня, отказываясь сгибаться. Недалеко дробился о камни один из звонкоголосых родников Амон Гварэта, я слышал его ласковый зов – вместе с водой утекают во Внешнее Море горести и страхи, оставляя в сердце только неумолчный перезвон холодных струй. Шум воды приближался, я видел свет первых звезд, отражающихся в водной глади, как от в спешке брошенных драгоценных камней. Там, у самой кромки крохотного горного озерца, на блестящих от легких капель водопадика камнях, я увидел князя Маэглина.
Он лежал на спине, весь в черном и сером, как и любил, широко раскинув обе руки в стороны. На нем не было ран от меча, огня или стрел, но на голове зияла глубокая дыра с осадненными краями, волосы слиплись и были тяжелы от крови. Кольчуга была разорвана, из серебристого металла торчали узкие ребра. Кисти его рук были покрыты длинными ссадинами, но левая крепко сжимала хищный отцовский меч. Проклятие Эола Темного сбылось: его сын умер, разбившись об острые камни Сторожевого Холма. Я сел и закрыл лицо руками. Когда темнота перед моими глазами рассеялась, и мысли обрели такую кристальную ясность, которой у меня не было с момента пленения, я четко знал, что мне делать дальше. Я осторожно снял легкое сухое тело с камня и перенес его ближе к роднику: там его легче было подготовить к похоронам. Краем плаща я стирал потеки крови с лица и рук моего князя, мыл и расчесывал черные волосы, чтобы там не было кровяных сгустков, закрыл белесые глаза. Затем, при свете неестественно яркой луны ножом и руками копал глубокую могилу у самого истока родника, в каменистой неподатливой почве. Когда до рассвета оставалось не более четырех часов, я сел, привалившись спиной к валуну, положил голову князя себе на колени, укутал его плащом, рукой прикрыл его страшную рану и закрыл глаза. Я должен был попрощаться.
В наш последний вечер перед пленом была особенная погода. Солнце было теплым и огромным, и трава вспыхивала золотом в его заходящих косых лучах. Мы сидели у края обрыва, в нескольких часах пути от бурного и злого Ривиля, и смотрели на закат. Красное, желтое, оранжевое и розовое безумие творилось над нашими головами, смешивались цвета в мягком перетекании, небо было подожжено и горело так, как горело лишь в Весну Арды. Князь Маэглин сидел с запрокинутым к небу лицом и неустанно смотрел за высоким пожарищем. - Хватит предаваться печали, Вильварин, - улыбаясь, сказал он, обращаясь ко мне, - Она обязательно будет с тобой, и весна будет вечной, и любовь никогда не иссякнет, потому что глубоко уходят родники, питающие ее. И эта вылазка – тоже не последняя, я обещаю брать тебя с собой, так что перестань отпугивать западный ветер своими холодными мыслями. С этими словами он откинулся на спину в мягкую невысокую траву и положил руки за голову. - Что за ключ нашелся сегодня в придорожном орешнике, что уста князя открылись, и кованые ворота поддались без труда? – с изумлением спросил я. - Сам того не знаю, мой юный друг, - лукаво улыбнулся он мне в ответ, - Наверное, сегодня именно тот день и именно тот час, когда клетка раскрывается, прежде чем снова захлопнуться, и остро пахнет жизнью в моем невеселом углу. Так что тебе повезло попасть на редчайшее в подлунном мире событие: праздник горящего неба в честь покоя Ломиона угрюмого. - В таком случае, почему князь не вырвется из клетки, разве не остер его разум, подобный черному мечу, и не ловки ли быстрые мысли? - Потому что один лишь путь ведет из клетки, подвешенной на натянутой улыбке госпожи Идриль. Как только кончики ее губ опускаются, веревка провисает над бездонной пропастью, и тогда уже нет шансов на спасение канатному плясуну Ломиону, - продолжал улыбаться князь. - А друзья не могут держать канат натянутым, чтобы вытащить из пропасти своего господина? – волнуясь, спросил я. - Дело истинных друзей – очистить площадь от ошметков и брызг, Финмор Бабочка. Пока она еще натянуто улыбается, я живу, - холодно ответил Маэглин, поднялся и отошел от края обрыва. Я остался сидеть, рассматривая закатные волны. Неисповедимы пути Илуватора, и темным пророчеством оказались тогда витиеватые слова князя. Я очищаю камни от черных брызг его кипевшей от страсти крови.
Я посадил над могилой Тано Маэглина выкопанный неподалеку куст шиповника. Теплой весной отряд колючих веток прорвется наружу, и мокрые камни будут обсыпаны белым снегом опавших лепестков, и, разрывая небо, взметнутся ввысь искры красных ягод. Нужно быть очень слабым, чтобы падать так часто, и очень глупым, чтобы вновь подниматься, Финмор Вильварин.
Действие шестнадцатое. Финмор Вильварин (?) гг. П.Э. Эндорэ (?). Там, где нет времени.
Мыслей не было, душа пребывала в сером мареве без вкуса и запаха, без холода и тепла. Жить не то, чтобы не хотелось, просто было не совсем понятно - как это. Из холодного, смертного оцепенения меня вновь вывела боль. Тело не хотело умирать, а душа так и не проснулась, потому мысли были простые и короткие, у эльфов таких не бывает даже в детстве. Подняться на локти. Встать. Не получилось. Левой ноги нет. Руками я смог ее нащупать, но она совсем не чувствовалась, её приходилось ворочать всем телом. Будто бы прибитую колоду. Значит, идти не получится. Ползти. Непонятно куда и зачем, но тело само привело меня к очередному ручью, рогоза там не было, зато было огромное количество водяных улиток, медленных и наивных, я ел их сырыми, и это не казалось мне необычным, мясо и есть мясо, и полз дальше. Потом были какие-то грибы, трава, странные лягушки: намного меньше размером обычных лесных, зато ярко-оранжевые. Роа проявляло полную самостоятельность в выборе пищи и направления.
Как-то, во время очередной охоты на улиток, я увидел в луже собственное отражение, я вновь был грязен и облеплен теперь уже болотной слизью и илом, по бугристому шраму, которым являлась моя левая щека, стекал тягучий беловато-желтый сливкообразный гной. На измазанном тысячью грязей лице, с каньонами, промытыми почти до кожи едким потом, который чередой горошин производил пылающий лоб, выделялись лишь сумасшедше горящие, багровые от лопнувших сосудов глаза, треть которых занимал темный безумный зрачок. Радужки не было вообще.
Но это зрелище совсем не обеспокоило меня. Феа пребывала совсем в иных пределах. Меня вновь терзал жар девятого зала пыточных Ангабанда, где опытные казнедеи прижимали всё новые клейма к моему лицу, и терзали раскалёнными щипцами ногу. Он сменялся влажным промозглым холодом самых глубоких штолен Тангодрима. Я видел, как Тамира, единственного, кто за последние десять лет проявил ко мне толику сочувствия, еще живым фаршируют бараном, фаршированным птицей, фаршированной яйцами, что бы подать на пир посвященный падению Гондолина. Я видел, как Тано падает со стен Ондолиндэ, и не может упасть, земля расступается перед ним, камни бегут в рассыпную, и падает всё ниже и ниже, пронзая Арду насквозь, и уносясь в беспредельное ничто.
Я сотни раз переживал свой последний бой, после того как кончились стрелы, пытался броситься на свой меч, чтобы не помешать искусству своих соратников, но он пружиной отбрасывал меня в строй, где я вновь и вновь служил мостом ведущим орков в крепость, построенную клинками Кротов.
Временами какие-то образы внешнего мира отражались на стенах моей души, огромные деревья становились энтами, но не добрыми пастырями лесов, пьющими лишь волшебные соки, а клыкастыми чудовищами, жадными до крови. Восходящая алая звезда представлялась багровым оком, вознесенным над высочайшей башней, где-то далеко на востоке, но тянуло от неё привычным северным Врагом. Когда под весом моей истончившейся плоти обвалился берег очередного ручья, мне показалось, что весь Белерианд со всеми его жителями, мертвым Гондолином и живым Тангодримом уходит под воду, и лишь малая его часть, покрытая адан, удалилась на запад, но и она вскоре была погружена в океан ударом самого Эру. Странные и страшные видения проносились сквозь мою душу, стальная корона Моргота отлилась в золоте, но сжалась до размеров перстня, и ею оказался увенчан Гортхауэр. Судьба Арды оказалась в руках самого малого из племени людей. Властителями эльфов Средиземья оказались оказались полукровка, потомок Идриль, отвергнувшей Тано ради человека, и легкомысленная участница забав майи Мелиан. Мой бред рисовал тягостные и абсолютно несбыточные картины, терзая феа призрачными когтями безумия.
Но вот в один из дней помрачение оставило мой разум. Я лежал на юном склоне холма, но подняться и оглядеться не было ни сил, ни желания. Я лежал, опустошенный, без цели и смысла. Похоже, роа наконец-то смирилось с уходом. Только полная пустота, отсутствие всего, не позволяли мне ускорить путь к чертогам Мандоса. Я безучастно смотрел на бушующие краски заката, казалось, все оттенки алого сливались в его великолепном костре в совершенную гармонию. Но вдруг у самого гребня холма в нее ворвался грубый, дерзкий и диссонирующий клок вызывающей рыжины, и, кажется, он был гораздо ближе солнца.
Автор
Записан
